 |
Тенгиз Адыгов Родился в селении Зольское Кабардино-Балкарии. Закончил Кабардино-Балкарский Госуниверситет, литературный институт им. А.М. Горького, Высшие двухгодичные курсы киносценаристов и режиссеров Госкино СССР, Курсы нетрадиционных технологий Академии наук Украинской ССР. Член союза писателей СССР, Российской Федерации. Пишет на русском. Произведения публиковались в отечественной и зарубежной печати. Автор книг "Берег, к которому надо причалить", "Вершины остаются непокоренными", "Каракура", "Щит Тибарда" и др. |
Мои руки с непривычки ничего уже не чувствуют,
хоть режь их тупым ножом, а мои пальцы словно
приросли к кривом косовищу, оплетенному жгутом
из травы, чтобы не выскальзывало. И кажется,
слились воедино коса и мое тело, превратились в
нечто целое, неразделимое. И не я ею вроде бы
орудую, а она мной движет.
А солнце безжалостное печет, и в голове у меня
из-за жары какой-то сумбур, первозданный хаос,
спроси, как меня зовут, - толком-то и не отвечу. Пот
струйками стекает по горячей коже, можно
подумать, я только что выбрался из парной;
местами насквозь промокшие штанины прилипают к
ногам, и косить становится гораздо тяжелее.
Я вижу перед собой только клочок земли. И еще, не
глядя, вижу Лану - длинноногую, стройную, в
легоньком коротеньком платьице. Вижу
ниспадающие на плечи крупными локонами волосы,
ее загоревшую чуть ли не до черноты маслины кожу.
Лана все также впереди, не могу догнать ее, как ни
стараюсь. А шест уже недалеко. Его воткнул в конце
участка, который сам и отмерил, Хамата, дедушка
Ланы. Отсчитал от нас сто шагов и воткнул. Он это
сделал без слов: валяйте, мол, я погляжу, только
поскорей. Хамата не возражал, чтобы Лана и я
померились силами.
С утра раннего и без передышки мы с ним здесь
работали. А Лана принесла нам поесть и квашеного
молока в большом жбане. Отпив изрядно, старик
кивнул в мою сторону, и Лана, глядя не на меня, а
куда-то вбок, подала кувшин мне, подала словно в
пустоту, точно бы и не было тут никого.
- На, - насмешливо приподнялись чуть-чуть уголки
ее губ. - Возьми, косарь...
Будто не мне предназначались легкая ирония,
легкий налет деланного пренебрежения,
заключенные в ее словах, а кому-то постороннему,
точнее они были произнесены вроде бы невзначай. Я
перевел дыхание и взял из рук Ланы жбан, всем
своим видом пытаясь показать, что ее колкости
меня не заденут: слишком хрупки стрелы и чересчур
надежна броня... Густое квашеное молоко только
что из холодильника. Сочные комки обжигали,
словно тающие кусочки льда.
- Косарь! - отрезал я, утверждая себя в этом звании,
и ни с того ни с сего начал разглядывать косу и,
будто заметив нечто необыкновенное, провел
большим пальцем по лезвию. - Судить могут все. А
чтобы давать оценку, надо, по крайней мере, иметь
представление о деле. А то, может, в жизни не брала
косу в руки...
- Ой, ой, ой! - перебила Лана. - Это я-то не брала?
Я-то, говорю, не брала?
- Может, и брала, не знаю. Чтобы преложить с места
на место, наверное, брала...
- С места на место! - передразнила меня Лана. -
Сейчас узнаешь. Дедушка, дай! - подскочила она к
старику.
Хамата не ответил.
- Дай, дедушка, ну дай!
То ли прикинув, что не будет во вред, если Лана
покосит немного, то ли желая поскорее отделаться,
Хамата уступил.
- Сейчас, сейчас! - поплевала Лана в ладони,
становясь рядом со мной. - Увидим, кто быстрее!
Дедушка, отмерь нам!
Не торопясь, Хамата исполнил просьбу Ланы и
устроился в "жароубежище"- так окрестил он
навес, сооруженный из жердей и травы. И,
подзадоривая, дал нам команду.
Лана рванулась с места как-то сразу. Точно бы
сговорились они заранее, они и дедушка, в какую
минуту старик подаст нам сигнал. Я замешкался.
Пока соображал, пока прилаживался, Лана на
несколько взмахов вырвалась вперед... Тут дело,
видать, не только во мне - давно не брал косу в
руки, тут дело, видать, в ней самой: косит она - дай
бог каждому из парней так косить...
И теперь вот пытаюсь догнать ее - изо всех сил.
Только ничего не выходит. А вдруг она первой
подгонит свой прокос к шесту: Тогда пропал я: все
село будет надо мной насмехаться. И без того я
сейчас притча во языцех. Демобилизовался-то не в
срок - командование задержало до июля. А родители
чуть с ума не посходили, уже сговаривались
снарядить кого-нибудь в часть, где я служил,
хорошо - не успели. Люди им: завернул, наверно, по
дороге к другу, бывает; появится скоро, некуда ему
деваться. Они же, мои родители, нюни пораспустили:
ах-ох, жив ли наш Тембулатик... Все село
перебудорожали...
А служил я... Ребята, мои сверстники,
повозвращались из армии кто шофером, кто
механиком, кто мотористом. Меня же угораздило
попасть в единственный во всем Союзе
кавалерийский полк. Приехал домой - ясное дело,
сбежались соседи, друзья, родственники. Объятия,
поцелуи, хлопки по плечу... А потом сидим во дворе,
и кто-то заводит речь. Мол, расскажи, чему ты там
научился. Твоим друзьям армия профессию дала.
Один был танкистом, пересадили его теперь на
трактор, успел в посевной отличиться. Второй
служил в стройбате, освоил несколько
специальностей - и каменщик он. и штукатур, и
маляр, и монтажник. Организовал в колхозе тут
стройотряд, зернохранилище сооружает, добротно
причем. Ты чем похвастаешь? Кем в армии-то был? "В
кавалерии был," - отвечаю. "А, коновод, стало
быть, - говорит один, стряхивая пепел сигареты на
крыло своего "Москвича", - жаль, последнюю
кобылу, хромую-то, наш председатель поспешил в
прошлом году спровадить на мясокомбинат, а то был
бы ей теперь досмотр, а тебе занятие..." Вокруг
захмыкали. Я говорю: "В кино снимался". - "В кино?
- недоверчиво переспросил кто-то из парней,
так и оставаясь в седле новенькой красной "Явы",
держа мотоцикл в равновесии одной упертой в
землю ногой. - В кино, говоришь?" - похмыкивают
сильнее. Не то что сомневаются - на грош не верят.
Увидь они меня в каком фильме, да чтобы я был
верхом и размахивал саблей, а еще лучше - лицо мое
крупно на весь экран, то-то переполошились бы в
нашем клубе: заорали бы все враз: "Смотри, смотри,
Тембулат-то наш, во дает!" Тогда слава обо мне
прогремела бы по всему селу... А я снимался в
массовках, "для количества" ставили в кадр, и
всегда, как назло, в самую гущу, - физиономия
неброская. Потом, сколько смотрел, ни разу себя
нигде не признал... "Что же, кино - хорошее дело", -
многозначительно вскидывает брови один,
облокотившийся на капот своих "Жигулей": да так
и говорит, будто он всю жизнь только
кинопроизводством и занимался. "Стало быть,
киностудию у нас тут при клубе откроешь?" - на
полном серьезе, с неподдельным простодушием
добавляет другой, а я подвоха не заметил сперва.
"Не, - качаю головой, - сложное дело". Ржут... "А
чем хочешь заняться?" - спрашивают с подначкой. И
переглядываются меж собой, подмаргивают друг
дружке (не вижу, догадываюсь). Я внутренне сжался.
Ах, вы так?! Ладно. Но говорю с неподдельным
простодушием: поболтаюсь тут маленько и в город
подамся. Что в селении-то делать? В земле
копаться, в навозе? Спасибо, не по мне такая
служба, такая роскошь, не для того я в кино
снимался, чтобы... А там в городе хоть ипподром...
"Это куда в город? - скривил брови владелец
"Москвича". - Не жокеем ли удумал?" - "А может, в
киноартисты?" - ухмыльнулся тот, на "Яве". - "Так
обратно в Москву тебе придется топать". Тут я не
выдержал. "Посмотрю, - говорю, - потом и решу,
может туда и подамся, в киноартисты..." - "Нет, -
отвечает, - ты нам наперед скажи точно, очки купим
и нацепим, узреть чтоб тебя лучше". Понятно,
опять кругом заржали: гогот, хоть уши затыкай. Ох
уж эта адыгская насмешливость!.. "Зубоскалы, -
вступился за меня Хамата, - что вы тут к парню-то
пристали. Правда, правда, есть такой
кавалерийский полк, специально учредили, кино
чтобы делать, уж сколько писал. А вы, - говорит
Хамата, - что вы тут из себя корчите? Взнуздать
дохлую кобылу - и то не по рукам вам будет, не
говоря уже о том, чтобы укротить необъезженного
жеребца... Эх, вы, - Хамата говорит, - кабардинцы без
лошадей... Бензином насквозь пропахли, а парень -
он наездник, это в него в крови, это, сразу видно,
орел... Ну а город, что ж, если ему родное гнездовье
не по душе..."
Вот такая петрушка вокруг меня, а всего два дня,
как я из армии. Добавь ко всему сегодняшний
инцидент с Ланой, - в гроб сведут меня насмешки.
Скажут, коновода-киноартиста девчонка в два
счета на косьбе обставила... Нет, надо во что бы то
ни стало догнать ее закончить первым свою
полоску!.
Взмах, еще взмах, еще и еще... Я сжимаюсь в
отчаянной попытке подчинить себе же свои руки,
свое тело. И будто бы подхватила меня какая-то
сила, увлекла вперед.
Расстояние между нами сокращается, теперь я
постепенно настигаю Лану! Теперь я в самом деле
вижу ее сбоку и чуть-чуть вперед себя. Крупинки
пота на смуглой ее коже - словно бы капельки воды
на дозревающей сливе. Слышу ее дыхание:
учащенное, вроде бы смятое, скомканное, чувствую,
догадываюсь - силы ее на пределе.
А шест стремительно надвигается на нас.
Рывок, еще рывок - и наши косы на одной линии,
перезваниваясь, врезаются в траву.
Лана сжилась с мыслью о моем поражении, не хочет
уступать и в последний раз пытается оторваться
от меня. Хитрит: ее участок стал наполовину уже. И
все же я начинаю обходить ее. Вот и шест рядом.
Точно бы в судороге, учащаются взмахи Ланы.
Сообразив, что ей никак не оторваться от меня, она
как бы невзначай задевает шест, чтобы он свалился
на меня, но шест падает за моей спиной.
- Сто-оп! - кричит Хамата.
Но мы по инерции шагаем дальше - еще несколько
взмахов.
- Стоп, говорю, стоп!
Мы останавливаемся разом, едва переводим дыхание
и не можем вымолвить ни слова. Вытянув шею, с
интересом наблюдая за нами и одновременно
прихлебывая из жбана, Хамата сидит в жароубежище.
- Правда, я победила? - обращается к нему Лана.
Хамата молчит, точно дразня Лану.
- Ну, скажи, дедушка!
- Результат буду говорить потому. Сейчас
присядьте тихо-тихо, ногам, рукам покой нужен.
Я заваливаюсь под навес.
- Ну тебя, дедушка! Вечно ты с фокусами!
Полукокетливо-полусерьезно обидевшись, Лана
принимается ходить вокруг. То приподнимется на
цыпочки, то вскинет руки, а потом, опустив,
нагнется, покачивая ими медленно, точно
стряхивая с себя усталость, то, приложив кисти к
плечам, наберет воздуха полную грудь и, с
озорством округлив губы, медленно выдыхает.
Отдышавшись, Лана возвращается, присаживается
рядом, вытягивает ноги; ее колени кругленькие,
словно перевернутые пиалушки.
Хамата ставит жбан, достает хлеб, сыр,
малосольные огурцы, вытирает широкий нож о подол
распущенной рубахи, и твердыми, будто
высушенными пальцами, прижав ребром к земле
плоский круг копченого сыра, нарезает мелкими
ломтиками.
- Крепко поработал - крепко покушал, -
приговаривает старик. - Без еды какая работа...
- До еды ли мне?
Бормоча невразумительное, я кивком показываю на
Лану: пускай, мол, и она... У Ланы безмятежный вид,
полулежит, опираясь на локти, а локоны ее свисают
до земли, веки приспущены; она так устала, ленится
даже раскрыть рот.
- Лана, хочешь сыру? Или, может, огурца тебе дать?
Никакого ответа.
- Поешь, не то голодный Тембулат вмиг все уплетет.
Молчание
- Не огорчайся, Тембулат ведь мужчина, а ты...
хрупкая...
- И неправда! - мгновенно вскакивает Лана. - Я
победила, я! - Она запрыгала, упрямо настаивая на
своем.
- Не-ет! - тонкие губы старика разъезжаются в
улыбке. - Надо быть справедливой.
- Нет, дедушка, я победила! Спроси самого
Тембулата. Тембулат, разве я не права?
Впервые за два дня Лана прямо смотрит на меня, и
мне становится не по себе. Большие-пребольшие
глаза ее едва улавливаемой смешинкой в глубине
пытливо изучают меня и в то же время как бы
предостерегают: посмей только сказать "нет!"
Вверх-вниз, вверх-вниз хлопают длинные ресницы,
будот отсчитывая положенное для ответа время.
Что-то наивное в ее лице, по-детски чистое,
беззащитное; щеки у рта чуть припухшие, точно бы
за ними спрятано по леденцу, упругие губы слегка
разомкнуты, так и хочется провести по ним
кончиком пальцев... А года три назад она была
неуклюжая, неказистая девчонка с лицом в крупных
рыжих конопатинах. И так изменилась! Позавчера
сразу и не признал ее. Я стоял посреди своего
двора, а она проходила мимо. Думал, обрадуется,
бросится ко мне, начнет расспрашивать. Как-никак
наши дома стоят впритык, между нами даже нет
изгороди, а к Лане я относился с детства как к
младшей сестренке. Прикинувшись, что не заметила
меня, она прошла мимо. Легкая, изящная, красивая!
Хотел я крикнуть ей вдогонку что-нибудь
насмешливое, да так и не смог: словно бы враз
говорить разучился.
Вечером все-таки пришлось ей зайти к нам вместе с
матерью. И она, и я почему-то засмущались,
поздоровались как чужие, она торопливо протянула
мне руку и сразу же отдернула. Вчера еще раза два
мы с ней сталкивались; при ней со мной почему-то
творилось что-то непонятное, то, чего я прежде
никогда не испытывал. Чего-чего, а на съемках я на
них насмотрелся - на артисток. Однажды (на спор)
подвалил к одной знаменитости, - изнуренная, та
отдыхала на надувном матрасе, отпивая кофе из
термоса; как ни в чем не бывало, я присел на
корточки рядом с ней, поговорил; вызнал у нее
телефончик, даже в гости напросился, но пойти уже
постеснялся... А тут...
- Тембулат, разве я не права?
Повторный вопрос Ланы - и нетерпение, и легкий
гнев, и веселая уверенность в том, что если даже
она трижды не права, то все равно не услышит
возражений.
Уголки ее губ приподнимаются кверху, смешинка в
глазах растет, и окончательно теряюсь. Не
догадывается ли она о моем смятении, не думает ли,
что из-за нее напросился сегодня к Хамате в
помощники?.. А может, в самом деле из-за нее?
Предчувствовал ведь интуитивно: она тоже пойдет
обязательно, потому-то я и увязался с Хаматой...
Лежал-то я у себя во дворе под копной сена - летом
всегда сплю тут. Спозаранку Хамата завозился у
себя, подмел двор и взялся было отбивать косу, но
тут же оставил, чтобы не разбудить меня.
- Давай, давай, дедушка! Я уже встаю! - крикнул я
ему.
- Проснулся? Думал, отсыпаешься, дрыхнешь. - Старик
подошел ко мне. - Как дома-то после казармы?
- Никак не привыкну.
- Привыкнешь. - Старик принялся натачивать лезвие.
- На покос вот собираюсь...
- А можно и мне? - сами произнесли мои губы еще до
того, как эта мысль пришла мне на ум.
- Отчего нельзя? Идем, коль охота, кости
поразомнешь...
Я быстро собрался.
Выйдя из села, мы завернули вверх по косогору, в
едва слышно похрустывающей влажной траве
оставляя за собой след, чем-то похожий на лыжню.
То и дело, истошно взмахивая крылышками,
испуганно вспархивали перепелки и уносились в
сторону. Я ступал за стариком, сбивая кирзачами
посверкивающие крупные капельки росы, ступал,
вволю наполняя грудь утренней прохладой... Мы
оказались на взгорье, и я оглянулся. В низине, за
колко взблеснувшей излучиной реки, лежало мое
гнездовье - обыкновенное адыгское село. Крыши
строений местами проглядывали сквозь
раскидистые ветви деревьев. Наши дома стояли в
центре, я увидел их и мгновенно вообразил, как
сейчас спит Лана, а ее волосы разметались на
белой подушке... Из-за гребня гор вынырнул край
солнца, и под первыми лучами заискрился
росинками склон. Солнце быстро выплыло, и вскоре
огромный багровый круг повис над каймой
горизонта, и невидимо заколебались над землей
теплые испарины, которые, казалось, напитывают
мое тело, зарождая непознанные ощущения, мысли,
наполняя меня чем-то более значительным, чем было
до сих пор во мне, чем-то таким, главным, чем живет
на земле человек. И еще не разбираясь во внезапно
прихлынувших чувствах, я смотрел на удивительно
чистый, необыкновенный мир, точно заново
постигая его и узнавая родные места. А надо мной
сияло голубизной небо, словно туго натянутое
шелковое полотно, и в его глубинах в одну
нескончаемую радужную песню сливались несметные
жавороночьи голоса. "Мое село... - растерянно
думал я. - Лана..." Не сразу расслышал слова
Хаматы, распознал их смысл.
- Соскучился, поди, - донеслось будто откуда-то
издалека. - Сколько не был дома-то? Два года? - на
лице старика было и понимание моего состояния, и
участие, и забота.- Два с половиной, - прошептал я,
хотя мне представилось, что не было их - не было
детства, не было учебы, не было службы, вообще не
было прошлого: я только сейчас народился на
свет...
- Идем, не то отстану от других, - тронул он меня за
плечо, легонько подтолкнул.
Мы двинулись дальше.
- Год-то нынче какой: дождь вперемежку с солнцем,
посевы народились густые, урожай богатый
ожидается... Второй укос кончаем, даст аллах -
скоро третий начнем...
Хамата рассказал, что в колхозе не успевают с
уборкой. Привлекли всех, кого только можно, даже
школьников. Старики взяли каждый по делянке в
полтора-два гектара на склонах, где техника
бессильна - крутогорье, не подступишься.
- Тут бы - и на лошадях! - молвил в сердцах Хамата,
будто продолжая некогда начатый спор, что он, не
смиряясь, мысленно ведет с какими-то здесь сейчас
не присутствующими лицами, которые, не в пример
ему, давным-давно забыли как о нем, так и о
предмете спора. - Земля одарила добром, а мы не
поднимем... - рукой обвел он дальние склоны, где
трава была обречена на гибель. - Разве осилишь
столько вручную?.. А лошадей извели... и вообще,
охоту у человека отбили держать животных - то
держи, то не держи... Вкус к земле у человека
отбили... - старик говорил тихо и монотонно, но тем
сильнее проступала его озабоченность. - И коров с
каждым днем все меньше, скоро и их не станет.
Шибко грамотные нынче стали люди, не хотят
возиться, ждут, пока из города привезут молоко.
Разве это дело - возить из города в село молоко?!
Эх... - старик протестующе вздохнул. - Корму,
говорят, и без того не хватает... Лошадь только на
себя на одну потребляет корм, а вырабатывает на
сотню голов...
Как бы ожидая моей поддержки, моего одобрения,
старик замолк и тут же продолжил после краткого
молчания:
- Есть лошадь - у человека забота есть,
шалтай-болтай нету. Человек ведь пьет от
безделья, от незанятости... Лошадь - она и забота,
понимаешь, и воспитание детям, и польза для дома,
польза для себя, для соседей...
- Ничего, ничего, дедушка, все еще поправимо! -
воскликнул я чересчур уж взбодренно. В эту минуту
не способен я был разделять его печали:
взбудораженный, я не в силах был скрыть своего
ликования - снова я хожу по родным просторам; и не
подозревал, что настолько я истосковался!
Старик, сам весь в сомнениях, сомнением не желая
меня обижать, ласково взглянул на меня, как
показалось, заставляя потесниться свои же
сомнения, и, мне в угоду, уступить место надежде и
вере - вере в меня; но смолчал, ничего не ответил...
А я уже и не шел вроде бы, а несся - нет, летел! - на
коне по травянистому косогору своего детства, и
величавые горы мои - до боли родные, до боли
близкие, добродушные исполины, преисполненные
силы и покоя, - раздвигались предо мною,
предоставляя простор своих склонов...
Голос Ланы вернул меня с неба на землю.
- Ну что же ты молчишь, парень? Скажи: я же
победила, а?!
Я сразу и не понял, чего она хочет, сидел в
растерянности, беспокоясь, как бы она не
догадалась о том, что творится со мной.
Ухмыльнется: разнюнился, размечтался, эх ты,
мужчина...
Чтобы не выдать себя, я медленно отворачиваюсь от
нее и прислоняюсь спиной к жердине, согласно
киваю:
-Да, да, ты..
Глаза ее торжествующе вспыхнули.
- Видишь, дедушка, Тембулат подтверждает, а ты
говоришь...
Лана случайно задевает мое плечо. Меня словно бы
обожгло...
- Ты - так ты, мне-то все равно... - старик почему-то
не смотрит на меня. - Лишь бы вы оба были
согласны...
Я и не смею дышать, сижу недвижно, чтобы ненароком
опять не коснуться Ланы, ее горячей и гладкой, как
тополиный лист, кожи. Лана молчит. Старик же не
смотрит ни на меня, ни на нее, словно бы некая
догадка, вдруг осенившая, приковала его взгляд к
земле.
- Кушать хоть будете? - глухим отчужденным голосом
спрашивает Хамата и через силу заставляет
поднять свои глаза, испытывая при этом какое-то
необъяснимое неудобство. Теперь он смотрит на
нас попеременно, смотрит как на чужих, точно бы
узнавая и не узнавая нас. Но вот глаза его теплеют
постепенно и обретают прежнее выражение, прежнюю
доверчивость и снисходительность. - Кушать хоть
будете? - переспрашивает он чуточку лукаво, но с
прежним добродушием, возвращающим нас в реальный
мир соседских взаимоотношений, когда все так
просто, когда все так понятно...
Мы молчим.
- Ладно... Раз не хотите кушать, пойду-ка я
помолюсь, - говорит он, уверенный во мне,
уверенный в ней. - Вернусь - поедим...
Хамата нахлобучивает широкополую плоскую белую
войлочную шляпу, как-то разом, одним рывком
встает и направляется к речке: перед молитвой
надо ополоснуть лицо, помыть руки и ноги. Рослый и
статный, идет он, не торопясь, и, словно бы
пересчитывая, перешагивает валки, протянувшиеся
ровными рядками по всему склону... Из-за холмов
показываются другие старики, тоже в белоснежных
шляпах, они шагают к речке: время полуденного
намаза. Можно подумать, Хамата мысленно подал им
знак.
Туда десять минут, обратно столько же, еще на
молитву, на разговоры - около часа мы будем одни.
Лана дышит неровно, грудь ее вздымается, рот
приоткрыт, и тоненьким кончиком языка она то и
дело облизывает пересохшие губы.
Мы сидим близко, небольшое движение - и я коснусь
ее. Лана чувствует мой взгляд, поднимает голову, и
мы смотрим друг на друга. В ее глазах появляется
незнакомое мне выражение, легкое и неуловимое,
как дрожание воздуха и, будто желая скрыть от
меня очень большую тайну, она опускает веки. Я
отворачиваюсь и, не видя, смотрю на покатый склон,
испытывая небывалое смятение...
А кругом пекло, словно бы в небе не одно, а
десять солнц; а оно одно, но уж чересчур жаркое;
заставило надолго приумолкнуть все живое на
земле. И в тишине, чтобы совладать со своим
дыханием, с собою, я начинаю подумывать о том, что
вот-вот вернется Хамата, мы снова примемся за
дело, и отчетливо раздается в моих ушах звучный
перезвон наших кос, вонзающихся в густую траву,
кажущуюся особенно зеленой и сочной под этим
знойным солнцем июльского дня.
СОДЕРЖАНИЕ